Главная >  Ресурсы > Россия в Первой мировой войне > Интернет-конференция  > Воспоминания солдат о фронте по записям сестры милосердия Л.Д. Духовской (1914-1916 гг.) [Ю.А. Жердева]

Воспоминания солдат о фронте по записям сестры милосердия Л.Д. Духовской (1914-1916 гг.)

Реконструкция военного опыта солдат, воевавших на Восточном фронте, остается одной из перспективных задач исторических исследований, посвященных Первой мировой войне 1914-1918 гг. Самым большим затруднением в этой работе является сравнительно небольшой массив источников личного происхождения (солдатских писем, дневников), не отредактированных цензурой. Большая часть этих материалов находится в архивохранилищах, и лишь незначительная часть их к настоящему времени опубликована. Отсутствие текстов, отражающих персональную рефлексию русских солдат, во многом обусловлено крайне низким уровнем грамотности крестьянского населения Российской империи накануне войны и слабым развитием культуры письменного общения. Другим, может быть, более важным фактором, является деятельность военной цензуры, которая ограничивала свободу высказывания и препятствовала открытому отражению военного опыта солдат в корреспонденции. В связи с этим, документы, не проходившие цензуру и отражающие восприятие солдатами войны, остаются крайне важными свидетельствами внутреннего переживания солдат.

Военный опыт солдат Восточного фронта в годы Первой мировой войны сравнительно недавно стал изучаться историками. Первые исследования принадлежали Е.С. Сенявской и О.С. Поршневой, которые обратились к солдатским письмам с фронта[1]. Реконструкция крестьянского мировоззрения по материалам солидного массива фрагментов солдатских писем, сохранившихся в цензурных ведомствах, была предпринята А.Б. Асташовым[2]. Концептуальное обобщение военного опыта солдат германского фронта предложил И.В. Нарский[3]. Подробный анализ военного опыта солдат, отраженного в текстах солдатских писем и косвенных свидетельствах (записях Софьи Федорченко и воспоминаниях Льва Войтоловского), осуществил Дитрих Байрау[4]. Эти исследования показывают, насколько сложным был фронтовой опыт русских солдат и как сильно его конструирование зависело от опыта, предшествовавшего войне.

Среди имеющихся в распоряжении историков солдатских текстов российского происхождения, особое место занимают воспоминания раненых солдат, зафиксированные сестрами милосердия. С одной стороны, это «вторичная» документация, составленная не самими ранеными солдатами, а персоналом российских госпиталей и лазаретов, и потому неизбежно несущая отпечаток информации, получаемой опосредованно. С другой стороны, даже такие опосредованные записи солдатских рассказов о войне имеют явный отпечаток крестьянского миропонимания, а недостаток прямых документальных свидетельств солдатского военного опыта превращает их в весьма ценный для историка материал.

В настоящее время о подобных документальных коллекциях известно немного. Более всего исследователям знакомы записи сестры милосердия Софьи Захаровны Федорченко «Народ на войне», впервые опубликованные еще в 1917 г. и несколько раз переиздававшиеся в 1920-е гг.[5] Долгое время считалось, что Софья Федорченко в своих записях собрала и стенографически зафиксировала истинные высказывания солдат; многие её тексты действительно напоминают фольклор и подлинно крестьянскую речь. Однако еще в 1930-е гг. стало известно, что записи Федорченко не являются «этнографическим материалом». Дитрих Байрау убедительно показал, что они были составлены посторонним наблюдателем и представляют собой, скорее, документальное произведение, дающее косвенное свидетельство военного опыта солдат, чем аутентичный материал[6]. В то же время, сопоставление этих записей с фрагментами солдатских писем, сохранившихся в цезурных комитетах, показывает ценность даже таких косвенных свидетельств.

Воспоминания раненых, собранные сестрой милосердия Л.Д. Духовской, как исторический источник

В данной статье рассматривается коллекция воспоминаний раненых солдат, собранных сестрой милосердия Любовью Дмитриевной Духовской (1871-1947). Это десять тетрадей с записями воспоминаний раненых, которые хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) и еще не опубликованы[7]. Записи были составлены в московских лазаретах в период с 1914 под 1916 г. по инициативе Л.Д. Духовской, жены знаменитого московского ортопеда Сергея Михайловича Духовского, заведовавшего лазаретом Трудового Братства. Несмотря на то, что записи Л.Д. Духовской носят явные следы цензурного отбора, который проходили рассказы, сообщавшиеся нижними чинами сестрам милосердия, структура большинства фраз и очевидная лексическая ограниченность позволяют предполагать, что их авторами были именно солдаты.

Любовь Духовская, как и Софья Федорченко, довольно хорошо известна как писательница[8]. При этом, в отличие от С.З. Федорченко, литературная деятельность не была её профессиональным занятием; скорее, она составляла часть обычной светской жизни представительницы дворянского мира конца XIX-начала XX вв. Любовь Дмитриевна Духовская, урожденная Воейкова, происходила из семьи мелкопоместных дворян, владевших небольшим имением в Рязанской губернии. В словарь русских писательниц Л.Д. Духовская была включена благодаря своим воспоминаниям о Константине Сергеевиче Станиславском, опубликованным еще в 1948 г.[9] В последние годы жизни режиссера она находилась при нем в качестве сестры милосердия. Сравнительно недавно были также опубликованы её воспоминания о детстве и юности в имении Воейковых[10]. Фрагменты этой рукописи также находятся в РГАЛИ[11]. Там же хранится два неопубликованных рассказа, написанных в жанре беллетристики.  

В отличие от обоих мемуаров, записи воспоминаний раненых солдат, собранные Любовью Духовской в годы Первой мировой войны, никогда не публиковались. В 1920-е гг., когда интерес к солдатским текстам Первой мировой войны был достаточно велик, и записи С.З. Федорченко, воспринимавшиеся как аутентичные народные высказывания, несколько раз переиздавались, документы Духовской оставались, вероятно, в её семейном архиве. В 1930-е гг. тексты Первой мировой войны стали публиковаться гораздо реже, а после заявления Софьи Федорченко о том, что «Народ на войне» - это не фольклорное, а литературное произведение, автором которого все-таки является она, а не «народ», доверия к подобным текстам стало меньше.

К сожалению, трудно ответить на вопрос, пыталась ли Любовь Духовская в 1920-1930-е гг., вслед за Софьей Федорченко, опубликовать солдатские воспоминания из своей коллекции. Во всяком случае, упоминаний о том, что эти тексты когда-либо отдавались в типографию до того, как попали в РГАЛИ, пока найти не удалось. В октябре 1945 г. Любовь Духовская сдала тетради с записями воспоминаний в архив.

Не знаем мы также и о мотивах, побудивших Л.Д. Духовскую записывать солдатские рассказы. Та часть её мемуаров, которая должна была рассказывать о событиях Первой мировой войны и последующих годах, в РГАЛИ отсутствует, а сам характер записей и пометок на полях позволяет предположить, что, этот текст, вероятно, не был написан. Опубликованные же воспоминания о детстве и юности, «Последние дворянские гнезда России», рукопись которых хранилась в семейном архиве потомков Любови Дмитриевны, также обрываются ранее этих событий[12].

При сопоставлении записей Л.Д. Духовской с текстами С.З. Федорченко, заметно их серьезное отличие друг от друга. Форма фиксирования солдатских воспоминаний Духовской довольно сильно отличается от того способа документирования солдатских высказываний, которую использовала Федорченко. Рукописи С.З. Федорченко напоминают записную книжку, наспех составленную из различных фрагментов прозаического текста, стихотворений и частушек[13]. Затруднительно даже сказать, в какое время были сделаны её записи, в период войны или позднее как черновик к одному из изданий «Народа на войне». Записи Любови Духовской, напротив, задокументированы упорядоченно, хронологически следуют друг за другом, и всегда имеют четкое указание на автора текста, включая его имя, армейское звание и место службы, а иногда и социальный статус. По форме фиксации они напоминают скорее записи протоколов Чрезвычайной следственной комиссии сенатора А.Н. Кривцова, расследовавшей факты нарушения обычаев войны со стороны противника. Однако не являясь протоколами по своей сути, эти записи не могут восприниматься как безоговорочно документальный материал. Они были записаны рукой сестры милосердия и проходили, как минимум, два круга самоцензуры: первый – со стороны солдата, излагавшего рассказ, второй – со стороны сестры милосердия, его записавшей.

Обстоятельства создания этих записей и причины, побудившие Л.Д. Духовскую фиксировать рассказы раненых солдат, точно не известны. Отметки на полях позволяют предположить, что она сама внимательно прочитывала и отбирала тексты для определенных, возможно, издательских целей. Судя по этим записям, раненые весьма доверительно относились к сестрам и особенно ценили их за одинаково вежливое со всеми обращение: сестры «ухаживали хорошо, без исключения равно за всеми»[14]. Вероятно, это помогало коммуникации с ранеными. Сестры милосердия, как отмечает Дитрих Байрау, имели «больше доступа к рядовым, чем врачи и офицеры, по отношению к которым солдаты находились в подчиненном положении, будучи вынужденными исполнять их приказы. <...> Как стоящие ниже по статусу, женщины пользовались у солдат, пришедших из деревень, городских пригородов и фабричных слобод, меньшим авторитетом, чем офицеры и врачи. Тем самым они не были так радикально, как последние, исключены из простонародного коммуникационного сообщества»[15]. Это наблюдение помогает объяснить наличие довольно откровенных эпизодов в рассказах раненых, записанных Л.Д. Духовской.

В то же время Б.И. Колоницкий убедительно показал, что образ сестры милосердия был весьма противоречивым, и для солдат-фронтовиков сестра милосердия стала скорее «символом разврата»[16]. «Обычная ненависть по отношению к сестрам милосердия, которую испытывали солдаты, была связана с тем, что медсестры охотнее встречались с шикарными офицерами, чем с деревенскими, часто плохо одетыми и немытыми солдатами», - пишет также Д. Байрау[17].

Лишь в двух эпизодах из рассказов раненых в текстах Л.Д. Духовской можно распознать отрицательное отношение к сестрам. Так, в рассказе рядового Карского 188-го пехотного полка армянина Маргоса Муратова есть история о том, как в санитарном поезде его обманула сестра милосердия, отобравшая у него восемь рублей под предлогом того, что в лазарете его могут обокрасть, и так и не вернувшая деньги раненому[18]. Кроме того, в рассказе Акима Осиповича Сидорова, рядового 69-го Рязанского пехотного полка, содержится намек на то, что во время дежурства некоторых сестер солдаты могли «остаться на голых матрасах ночевать»[19]. В остальных случаях упоминание сестер милосердия лазаретов, в которых были сделаны записи, подчеркнуто доброжелательное. Саму Любовь Дмитриевну, как сказал тот же Аким Сидоров, «мы между себя тихо называли родной матерью»[20]. Принимая в расчет, что отношение к Л.Д. Духовской, видимо, на самом деле было достаточно уважительным, учитывая её возраст и статус жены главного врача и «председательницы братства», оценить искренность этого высказывания все-таки сложно.

Стоит отметить, что Аким Сидоров единственный достаточно подробно упоминал о работе сестер милосердия и обрисовал некоторые эпизоды своего пребывания в лазарете. «Может, сестры и замечали за нами какие неаккуратности, но нам это не было заявлено. Должно быть, сестры считали, что деревенский мужик, завалившись в барские палаты, он же не может себя вести вежливо. И поэтому нам все должно быть прощалось», - рассуждал он[21]. Судя по одному из эпизодов, сестры были даже слишком терпимы к нарушениям ранеными госпитального быта. Так, они не обращали внимания на то, что раненые одной из палат начали курить прямо в своей палате, несмотря на то, что другие солдаты неоднократно делали им замечания. Смутьяны, однако, рассуждали так: «сестры не делают замечания, что табак в палате курить нельзя, значит – можно»[22]. Конфликт этот дошел до того, что курящую палату в лазарете прозвали «политической», а лежавших в ней раненых – «политиканами»[23]. И действительно, в солдатском сознании «политиканы» – это те, кто демонстративно нарушает существующий распорядок и конфликтно отказывается принимать замечания в свой адрес.

Самая ранняя запись из коллекции воспоминаний раненых датируется сентябрем 1914 года, позднейшая – февралем 1916 г. По всей видимости, Л.Д. Духовская начала собирать их, работая сестрой милосердия в различных московских лазаретах. Все воспоминания сброшюрованы в 10 тетрадей, семь из которых содержат рассказы раненых из лазарета Московского Трудового братства, и лишь две – из реального училища Воскресенского и В.Н. Хуторовой; последняя тетрадь полностью состоит из переписанных сестрами писем с фронта одного из солдат. Из 23 рассказов раненых, записанных в тетрадях, 14 были изложены рядовыми, 7 – старшими унтер-офицерами, 1 – подпрапорщиком и еще 1 – ефрейтором. Социальное происхождение авторов указано лишь в единичных случаях, в отличие от воинского звания и места службы, которые задокументированы весьма тщательно (за редким исключением). Большинство из рассказчиков, судя по содержанию текстов, происходили из крестьян и мещан.

Сложно проследить, каковы были мотивы отбора раненых, рассказы которых были записаны Л.Д. Духовской. Заметно, что сестры старались записывать истории как рядовых солдат, так и младшего командного состава. Более половины текстов воспроизводят рассказы служивших в Галиции, и лишь незначительная часть записей относится к событиям на германском фронте. Рассказы старших унтер-офицеров по лексике и содержанию мало чем отличаются от историй рядовых солдат. Наиболее полно в рассказах отражены события мобилизации в июле-августе 1914 г. и первые месяцы службы, включая описание польских, австрийских и немецких пограничных поселений, отношений с местными жителями и неприятелем, а также более или менее подробное изложение обстоятельств ранения каждого из рассказчиков. Помимо «рассказов» раненых, в тетрадях содержатся записи двух «дневников войны», двух писем с фронта бывших раненых лазарета и целой коллекции из 14 писем рядового солдата с Кавказского фронта. Видимо, такое разнообразие текстовых жанров подбиралось намеренно.

В отличие от текстов С.З. Федорченко, записи Л. Духовской не содержат ненормативной лексики. Очевидно, подобные высказывания, без сомнения, звучавшие в обыденной солдаткой речи, намеренно исключались из текста. Федорченко сохранила их, полагая, что они передают колорит подлинно народной речи и придают записям аутентичность. Духовская же оставляла «народный» колорит только в речевых ошибках и просторечных выражениях, которые очень тщательно фиксировались в текстах.

Почерк, которым записаны тексты, не всегда одинаковый. Вполне вероятно, что записывать воспоминания Л.Д. Духовской помогали её дочери от первого брака, совсем еще юные Любовь Александровна и Гали Александровна, и племянница, работавшие вместе с ней в лазаретах. Во всяком случае, в одном из рассказов упомянуты именно эти сестры милосердия[24]. Поскольку руководителем сестер Трудового братства и вероятным инициатором ведения записей была именно Любовь Дмитриевна Духовская, мы оставим за ней статус собирателя записей.

 Можно ли рассматривать записи рассказов Л.Д. Духовской как подлинные свидетельства солдатского военного опыта? Видимо, нет. Однако, в отличие от большинства других известных исследователям косвенных свидетельств (солдатские письма, проходившие цензуру; записи Софьи Федорченко; передача солдатских переживаний офицером санитарной службы Л. Войтоловским), тексты, собранные Духовской, уникальны по своему документальному содержанию. В них нашла отражение преимущественно та сторона военного опыта солдат, которая не воспринималась ими как постыдная, не была табуирована, и раскрыть которую сестрам милосердия позволяла солдатская мораль.

Особенности фронтового опыта в воспоминаниях солдат по записям Л.Д. Духовской

В записях Л.Д. Духовской заметно отличие в восприятии войны солдатами, которые были призваны на службу по мобилизации, и кадровыми солдатами. В рассказе Василия Дятлова, 114-го Новоторжского пехотного полка, есть такая ремарка о мобилизации: «солдаты танцуют, а запасные очень смутными (невеселы) сидят»[25].

В воспоминаниях мобилизованных война рисуется как «великое путешествие» или «большой поход», предпринимаемый для того, чтобы «одержать победу над врагом», а идут солдаты «куда Бог пошлет»[26]. Столь абстрактное понимание целей войны было вполне характерно для нижних чинов, как показали исследования Е.С. Сенявской, О.С. Поршневой и других историков[27]. В рассказе ефрейтора 3-го Донского пехотного полка Прокофия Коннова даже разъяснительная речь прибывшего в полк начальника дивизии передана достаточно туманно: «Братцы, проклятый немец объявил нам войну, и думает забрать всю нашу Россию, но братцы, постоим и будем биться до последней капли крови. Немцу не дадим ничего. <…> Ну, братцы, постараемся так, как и ваши братья стараются! Ну, братцы, желаю вам всем получить георгиевские кресты и быть офицерами!»[28]. Стоит добавить, что мотив сражаться так же, как и остальные русские солдаты, был чреват обратным эффектом: судя по рассказам раненых, на фронте ходило много слухов о бегстве с поля боя, о коллективной панике или ошибочном обстреле своих, - что, естественно, дезориентировало солдат.

Между тем, судя по воспоминаниям старших унтер-офицеров, в их среде восприятие событий было более рационализированным. Так, один из них передает, что солдаты на марше активно обсуждали между собой объявление Австрией войны Сербии и необходимость пойти ей на помощь[29]. Один из запасных даже утверждал, что о приготовлениях к войне ему давно было известно. «Нам еще заранее, в 13-м году, было объяснено во время повторной нашей службы, что должна быть война с Германией, так что мы были приготовлены к этому. Когда нам объявили мобилизацию, мы уже не сумневались об войне», - рассказывал рядовой 9-го Ингерманландского полка Александр Елисеев[30].

Крестьянский прагматизм переиначивал цели войны на свой лад. По словам Алексея Семенова, рядового 63-го Гунибского полка, «мужики мало политикой занимаются, да и пользы от этого мало ожидают. <…> Солдат воюет и может быть героем, но до исторических задач ему дела нет, и он думает об доме и семействе, и с этим примиряется, как с неизбежностью, ждет, как бы скорее мир бы был, и ему дела нет – кому достается Македония»[31].

Исключительно редкие политические высказывания находим только в письмах того же Алексея Семенова, отправленных Л.Д. Духовской с Кавказского фронта. В июле 1915 года он писал после отступления из Турции: «Русский солдат вынослив и покорен и идет во всякое место, хотя и не хочет. Я заметил, который больше развит, тот смелее и ничего не удивляется Германии. Нам еще учитель требуется, тогда и политикой можно заниматься. Прошел слух, что Варшава взята и ни малейшего сожаления. Отчего это? Я – бурлак  <…> Я под влиянием не нахожусь и независим и войну терплю с неудовольствием. И все-таки бы во Франции или Англии, даже в Германии, пошел добровольцем. Хотя я тоже социальным духом заражен, - надо вперед быть гражданином, а потом уж и патриотом»[32]. Видимо, такой политический дух зародился в Семенове под влиянием условий позиционной войны на Кавказе, где у солдат, по его собственному признанию, было много свободного времени, которое они проводили в скуке, жадно читая редкие экземпляры газет, время от времени до них доходившие. Солдаты Восточного фронта такой роскоши свободного времени имели гораздо меньше, что было обусловлено маневренной войной. Да и артиллерийским обстрелам они подвергались чаще, что усиливало общий нервозный фон.

Восприятие мобилизации как праздника довольно типично для рассказов нижних чинов. Кадровый старший унтер-офицер 105-го Оренбургского полка Николай Голубев, эмоционально описывая события мобилизации, особенно экспрессивно рассказывал о впечатлении, которое, по его словам, произвела на мобилизованных музыка нового военного марша: «новый марш музыки никем не слыханной, как будто напоминающий смертный приговор идущего человека на лоно расправы, тронул сердце русского народа, и все жители, окружающие наш лагерь, потянулись на зов нового марша»[33].

Примечателен случай сопротивления воинскому начальнику, который описан в рассказе старшего унтер-офицера 179-го Усть-Двинского пехотного полка Матвея Горшенина, бывшего запасным Сенгилейского уезда Симбирской губернии. В этом повествовании отчетливо проявляется опасливое отношение крестьян к городскому рабочему люду: «народ все фабричный, дерзкий очень», - говорил Горшенин[34]. Именно фабричные, по его словам, подстрекали запасных в Сызрани требовать обеспечения своих семейств, разагитировав «малограмотных» примкнуть к этим требованиям, а затем не только дерзко разговаривали с воинским начальником, но и сорвали с него погоны. Дело, правда, закончилось быстро, когда конвойная команда начала стрельбу по «бунтовавшим» и быстро их усмирила.

Приближение войны в описании некоторых рядовых из крестьян выглядит совершенно апокалиптически: «1914 года, июля 17-го дня, после обеденного отдыха, поехал я на своей маленькой, худенькой и дыховичлевой лошадке на поле пахать; день был хороший, погода была ясная, на небе не было ни облачка. Работа моя была успешна <…> Так я работал и песенки распевал; но мое сердце что-то чувствовало не особенно хорошее»[35].

Переживание войны как фабрики смерти также нередко звучит в солдатских рассказах. «Все молодцы полка становились мрачными, как будто на сердце легло тяжелое бремя <…> или как будто каждый приговорен к смерти и идет на место расправы», - вспоминал Николай Голубев[36]. «Некоторые солдатики плакали, не хотели идти на штыки», - сообщал рядовой Елисеев[37].

Часто в солдатских рассказах встречаются слова о том, как страшно было на фронте первое время, так что поначалу не могли «опомниться от постоянного страха и шума»[38]. Как последнюю битву описывает сражение Прокофий Коннов: «Тут и лошади кричат, тут и солдаты, тут все равно как на Страшном суде! Солнце покрывало пылью и дымом. Земля тряслась от выстрелов»[39].

Личное переживание страха легко перекидывалось на остальных и превращалось в коллективную фобию. Описание беспорядочного отступления встречается в рассказах довольно часто[40]. «У нас получилась такая паника, что мы бежали без оглядки», - признавался один из рядовых[41]. При этом поводом для волны страха могли послужить не только собственно боевые действия, но и вид тяжелораненых солдат или их рассказы о том, как страшно на фронте. В одном из рассказов читаем: «Когда приехали в Брест-Литовск, то увидели целый эшелон раненых, нам показалось это очень страшным, так что здорово больные. Начали они нам рассказывать, что очень страшно на войне, снаряды летают, то и дело рвутся, боязно очень»[42]. Продолжение этой истории демонстрирует один из способов того, как офицеры пытались бороться с этими массовыми солдатскими фобиями: «Вышел раненый офицер и говорит, что очень там хорошо, весело. “Не робейте!” – говорит, – “Я бы желал еще там побыть!”»[43].

Нередко в записях упоминается и о том, что солдаты веселятся, шутят, танцуют, играют на гармони[44]. Иногда солдатское веселье противопоставляется окопным страхам. Показательны в этом отношении слова Федора Клементьева, служившего в 177-м Изборском пехотном полку: «Время проводили не боясь, весело, потому что с утра до вчера свистели снаряды кругом»[45]. Эти слова больше всего походят не на преодоление страха, а на один из способов уйти от реальности, о которых хорошо известно по описаниям военного опыта солдат Западного фронта. Описание солдатских попоек, происходивших в тех редких случаях, когда солдатам удавалось найти спиртное в оставленных местными жителями деревнях, показывает действительную напряженность эмоционального переживания фронта. «К вечеру сделались почти все до одного пьяными; кто на гармони играет, кто пляшет, кто кричит, кто рубашки на себе рвет, одним словом – как на Страшном Суде!», - вспоминал рядовой Кузьма Кинжалов[46].

Очень по-разному раненые солдаты выражали свое отношение к возвращению на фронт после выздоровления. Одни откровенно признавались, что ехать обратно на войну им не хочется, и они рады оставаться в Москве, «подальше от тех ужасов», в надежде на то, чтобы «поскорее вся эта история кончилась» [47]. Другие сожалели: «и желал бы с большой охотой опять на войну, но еще раны не дозволяют»[48]. Трудно сказать, насколько искренне высказывались суждения второго типа, так как мы не можем рассчитывать на полную откровенность солдат в разговорах с сестрами милосердия. Многие из них просто не упоминали о перспективах на будущее.

Посттравматические переживания фронта проецировались на нервозное состояние раненых. Василий Дятлов признавался: «каждую ночь снится сон, что я на войне, и воспоминания эти для меня неприятны»[49]. Видения, легенды, магические практики, слухи о явлениях и различного рода религиозные переживания, порожденные ужасом от пребывания под постоянным артиллерийским огнем и утомительным, длительным ожиданием атак в окопах, как показал Д. Байрау, были неотъемлемой частью солдатского военного опыта[50].

Отношение к противнику проявлялось неодинаково. Пропаганда выставляла врагом немца и австрияка, а курсировавшие на фронте слухи о евреях, шпионивших на противника, превращали и последних во врагов. Рассказы раненых показывают, как реальный военный опыт солдат сталкивался с этими пропагандистскими конструкциями. Так, среди австрийцев практически сразу и солдаты, и унтер-офицеры стали выделять русин. «И по наружности – он совсем русский человек», - рассказывал рядовой 71-го Белевского пехотного полка И.И. Волков о знакомстве с русином, - «Значит, мы вообразили все, что идем брат на брата»[51].

Заметный антисемитизм в солдатских рассказах звучит естественно, без тени сомнения. Однако особо жесткие случаи расправы над евреями солдаты приписывали казакам[52]. По мнению Джона Клиера, еврейские казачьи погромы «произошли на фоне лютой враждебности по отношению к евреям со стороны командования и офицерского корпуса русской армии, усиленной военными неудачами. <…> Казаки осознавали, что евреи фактически находятся вне закона, и с ними можно обходиться по собственному усмотрению»[53].

Поляки описываются иногда как чужаки, иногда как шпионы. В рассказе рядового Елисеева есть такой бесхитростный пассаж: «Расстреляли поляка, который дал выстрелом сигнал о месторасположении войск. Их еще оказалось восемь человек, в том числе и женщины. Всех вдребезги расстреляли»[54]. В редких случаях солдаты упоминают о доброжелательном обхождении с ними польского населения.

Нередко солдаты в своих рассказах передавали слухи об отравлении отступавшими австрийскими и немецкими войсками колодцев и пищи в брошенных поселениях. Некоторые охотно подтверждали эти слухи. Однако порой крепкий солдатский прагматизм брал верх над страхами, порожденными подобными слухами. В одном из рассказов солдаты так объясняли, почему они не побоялись взять еду из оставленного дома: «Немец потому убежал, что в этот дом попал снаряд, оторвало часть крыши», а вовсе не потому, что хотел приманить отправленной пищей русских солдат[55].

Записи Л.Д. Духовской показывают, как сильно отличался опыт русских солдат на австрийском и германском направлении, от военного опыта солдат Кавказского фронта. По переживанию обыденности позиционной войны солдатский опыт на Кавказе больше походит на переживания классической окопной войны Западного фронта. Довольно подробное описание этого опыта содержится в коллекции из 14 писем рядового Алексея Семенова, которые были отправлены им в Москву с декабря 1914 по январь 1916 гг. и переписаны Л.Д. Духовской в тетрадь с остальными солдатскими рассказами. В этих письмах отчетливо видно пренебрежение, с которым относится солдат к пропаганде политических интересов России в войне. «Хорошего мало во всем этом, и народ не желает зла другим и себе тоже. Политикой хорошо заниматься за самоваром, с газетой в руках, в которой не все пишут», - весьма откровенно выразился он в одном из писем[56]. Недоверие к прессе проходит     красной нитью в письмах 1915 года. Также откровенно и часто повторяет Семенов: «Живем надеждой на мир»[57]. Воспоминания раненых, записанные в госпитале, такого переживания не воспроизводят. Вероятно, это было вызвано теми изменениями в восприятии войны, которые привносила в солдатскую жизнь госпитальная среда, на время микшировавшая острые ожидания мира, а также самоцензурой раненых солдат.

Таким образом, фронтовой опыт русских солдат, реконструируемый по рассказам раненых, собранным сестрой милосердия Л.Д. Духовской, предстает сложным переплетением переживаний деструктивной энергии войны и конструирования новой субъективной реальности. В рассказах раненых оказались слабо проявлены такие стороны фронтового опыта, как насилие, банализация смерти и трансформация гендерных ролей. Очевидно, такое замалчивание было вызвано не только известной практикой табуирования подобных переживаний, но и субъективным стремлением раненых не транслировать этот опыт тем сестрам милосердия, которые выступали адресатами их воспоминаний. Трансформация сознания неизбежно должна была последовать за изменением субъективной реальности солдат, которая происходила на фронте. «Думаю, что на свет будем смотреть уже другими глазами», - писал один из рядовых[58]. Обилие переживаний, которые солдаты получали вместе с фронтовым опытом, стало горнилом, в котором ковался новый тип сознания, ставший впоследствии носителем иной культурной парадигмы.

 

[1] Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. – М.: РОССПЭН, 1999. – 384 с.; Поршнева О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат в период Первой мировой войны (1914 – март 1918 г.). – Екатеринбург: УрО РАН, 2000. – 414 с.

[2] Асташов А.Б. Русский крестьянин на фронтах Первой мировой войны // Отечественная история. - 2003.-  № 3. - C. 72-86.

[3] Нарский И.В. «Я как стал средь войны жить, так и стала мне война, что дом родной…» Фронтовой опыт русских солдат в «германской» войне до 1917 г. // Опыт мировых войн в истории России. – Челябинск: Каменный пояс, 2007. – С. 488-502.

[4] Байрау Д. Солдаты Софьи Федорченко // Траектория в сегодня: россыпь историко-биографических артефактов (к юбилею профессора И.В. Нарского). – Челябинск: Энциклопедия, 2009. – С. 184-217.

[5] Федорченко С.З. Народ на войне. Фронтовые записи. – Киев: Издание Издат. Подотдела Ком-та Юго-Зап. фронта Всерос. Земского Союза, 1917. – 140 с.

[6] Байрау Д. Солдаты Софьи Федорченко. С. 188.

[7] Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 738. Оп. 1. Д. 3. Л. 1-377.

[8] Писательницы России: материалы для биобиблиографического словаря // Свердловская областная универсальная научная библиотека им. В. Г. Белинского. - Екатеринбург, 2004–2011. Электронный ресурс. Режим доступа: http://book.uraic.ru/elib/Authors/Gorbunov/index.htm (дата обращения 20.05.2014).

[9] Духовская Л.Д. Семь лет подле Станиславского (1931-1938). Записки медицинской сестры // О Станиславском: сборник воспоминаний. 1863-1938. – М.: Всерос. театр. об-во, 1948.

[10] Духовская Л.Д. Последние дворянские гнезда // Дворянские гнезда России. История, культура, архитектура. Очерки. – М.: Жираф, 2000. – С. 345-377.

[11] РГАЛИ. Ф. 738. Оп. 1. Д. 4.

[12] Духовская Л.Д. Последние дворянские гнезда. С. 345.

[13] РГАЛИ. Ф. 1611. Оп. 1. Д. 50.

[14] РГАЛИ. Ф. 738. Оп. 1. Д. 3. Л. 265.

[15] Байрау Д. Солдаты Софьи Федорченко. С. 186-187.

[16] Колоницкий Б.И. Образ сестры милосердия в российской культуре Первой мировой войны // Большая война России: социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох: сборник статей. – М.: Новое литературное обозрение, 2014. – С. 118.

[17] Байрау Д. Солдаты Софьи Федорченко. С. 217.

[18] РГАЛИ. Ф. 738. Оп. 1. Д. 3. Л. 78

[19] Там же. Л. 265.

[20] Там же. Л. 269 об.

[21] Там же. Л. 267.

[22] Там же. Л. 268 об.

[23] Там же. Л. 269.

[24] Там же. Л. 265.

[25] Там же. Л. 15.

[26] Там же. Л. 39 об., 63 об.-64.

[27] Сенявская Е.С. Указ. Соч.; Поршнева О.С. Указ. Соч.

[28] РГАЛИ. Ф. 738. Оп. 1. Д. 3. Л. 288-288 об.

[29] Там же. Л. 69 об.

[30] Там же. Л. 83.

[31] Там же. Л. 348-348 об.

[32] Там же. Л. 366.

[33] Там же. Л. 64-64 об.

[34] Там же. Л. 35 об.

[35] Там же. Л. 25.

[36] Там же. Л. 68.

[37] Там же. Л. 95.

[38] Там же. Л. 24, 85 об.

[39] Там же. Л. 291 об.

[40] Там же. Л. 31 об., 43.

[41] Там же. Л. 10.

[42] Там же. Л. 273.

[43] Там же. Л. 273 об.

[44] Там же. Л. 104, 129, 130 об., 132.

[45] Там же. Л. 137 об.

[46] Там же. Л. 274.

[47] Там же. Л. 24.

[48] Там же. Л. 273.

[49] Там же. Л. 24 об.

[50] Байрау Д. Солдаты Софьи Федорченко. С. 206-208.

[51] РГАЛИ. Ф. 738. Оп. 1. Д. 3. Л. 6.

[52] Там же. Л. 57 об.

[53] Клиер Дж. Казаки и погромы. Чем отличались «военные» погромы? // Мировой кризис 1914-1920 годов и судьба восточноевропейского еврейства. – М.: РОССПЭН, 2005. – С.  63-64.

[54] РГАЛИ. Ф. 738. Оп. 1. Д. 3. Л. 86.

[55] Там же. Л. 17.

[56] Там же. Л. 369.

[57] Там же. Л. 369 об.

[58] Там же. Л. 369.



В этом разделе

Издания ИНИОН

  • Библиографические издания
  • Реферативно-аналитические издания
  • Научные журналы
  • Ежегодники
  • Монографии и сборники
  • Справочные издания
  • Материалы конференций
  • Информационно-поисковые тезаурусы
  • Библиографические базы данных на DVD

    • На нашем сайте

    публикуется информация о выставках, конференциях и семинарах, проходящих в ИНИОН

    Система Orphus