Главная >  Ресурсы > Россия в Первой мировой войне > Интернет-конференция  > Михаил Васильевич Челноков (В.М. Шевырин)

Михаил Васильевич Челноков

к.и.н., ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН

В наши дни имя Михаила Васильевича Челнокова мало кому что говорит. Специальных исследований его жизненного пути еще нет. Между тем Челноков интересен как личность и как крупный общественный и политический деятель. В тяжелейшие годы Первой мировой войны он был главноуполномоченным  Всероссийского союза городов (ВСГ), одним из руководителей Земгора и городским головой Москвы (сентябрь 1914 – март 1917 гг.).  Как писал один из участников той войны, земский и городской союзы «с совершенно спокойной совестью могут предстать перед судом истории. В истории России их роль почётная и...скажу ...исключительная»[1].О том же свидетельствовали генералы Н.Н.Головин, А.А.Брусилов и многие другие военачальники и общественные деятели. Действительно, работа Союзов в тылу и на фронте поражала своим размахом. В том была и капля мёда М.В.Челнокова. Но он  был ещё и депутатом Государственной думы, а после Февраля 1917 г. и комиссаром Временного правительства. Так что есть резон «присмотреться» к нему.

«Природный выразитель лучших и сильных сторон русской буржуазии», – так характеризовал М.В.Челнокова П.Б. Струве, который считал себя его личным другом. Он видел в Челнокове «во многом замечательного», незаурядного и интересного человека, самобытного и оригинального. Это был, писал Струве, выдающийся политический деятель, умный, независимый и честный. Но как человек и социальный тип, он был еще значительнее и интереснее. Челноков принадлежал к русской «буржуазии» в точном социальном смысле». Хотя он не получил настоящего образования и был «в полном смысле слова автодидантом», тем не менее, являл собой, по словам Струве, одного из самых интересных людей, которых он когда-либо встречал. Не так уж часто живые культурные интересы и широкая образованность встречаются в соединении с большим здравым смыслом и с подлинной деловитостью. Западник по своему миросозерцанию, «кадет» по своей партийной принадлежности и позиции, Челноков всю жизнь духовно и душевно тяготел к славянофилу, «октябристу», а потом – «мирнообновленцу», Дмитрию Николаевичу Шипову». Но в Шипове не было «буржуазного», «купецкого» крепкого реализма, которым «до мозга костей был проникнут и которым именно был так силен Челноков», у которого при необычайной умственной трезвости, подчас доходившей до жесткости, был и несравненный юмор. Политическая проницательность Челнокова получала от его неистребимого юмора какое-то мягкое и ровное освещение. Челноков, отметил Струве, как трезвый и бытовой реалист «непосредственно ощущал левую опасность и тяготел направо по «деловой» природе своего «буржуазного» духа»[2].

Вождь кадетской партии П.М. Милюков также оставил в своих воспоминаниях яркую «зарисовку» Челнокова: «Он был очень на месте, как свой», в московской купеческой среде; и всюду он вносил свои качества проницательного ума, житейской ловкости и слегка скептического отношения к вещам и людям»[3].

Собственно, эта среда и работа Челнокова в земском и городском самоуправлении, природный ум, энергия, способности и выдвинули его в первый ряд общественно-политических деятелей России начала XX столетия.

Родился он 5 января 1863 г. в купеческой семье. Окончил 4 класса Лазаревского института. Постоянно занимался самообразованием. Круг его интересов был весьма широким (литература, архитектура, живопись и т. д.). Он действительно сделал себя сам. В 1879 г. в связи со смертью отца, Василия Федоровича Челнокова, ему, 16-летнему юноше, пришлось заняться торгово-промышленной деятельностью (в основном производством кирпича и стройматериалов и торговлей ими). В том же году произошла и крутая перемена в его личной жизни: он женился на Елизавете Карповне Шапошниковой, дочери купца. Этот брак был счастливым. Даже через несколько десятилетий после свадьбы свои письма к жене Михаил Васильевич нередко начинал так: «Милая душенька Лиза». Они имели четверых детей. Переписка супругов, носившая очень доверительный характер, – прекрасный источник, позволяющий судить и об их общественной жизни, и высоких духовных устремлениях[4].

В 1889 г. Челноков впервые вступил на путь общественного служения: стал гласным уездного и губернского земского собрания. А уже через два года он – председатель московской уездной управы (до 1894 г.). Одновременно Михаил Васильевич работал в городском самоуправлении (гласный московской городской думы, а в 1904–1906 гг. – член ее управы).

Объективные потребности развития местного самоуправления сдерживались царской администрацией, что вызывало недовольство многих земских и городских деятелей. Их элита в 1899 г. создала в Москве полуконспиративный кружок «Беседа», в котором животрепещущие вопросы земской и городской работы обсуждались в связи с общим положением в стране. В этот кружок известных деятелей местного самоуправления вошел и Челноков.

Московское земство и городское самоуправление имели в своем составе ярких прогрессивных гласных, благодаря которым Москва шла в авангарде оппозиционного движения в России. Челноков наряду с Н.И. Астровым, Н.М. Кишкиным, Н.Н. Щепкиным и др. руководил работой прогрессивных гласных. Он был и одним из тех либеральных деятелей, которые стояли у истоков земской оппозиции, рельефно проявившейся в земско-городских съездах 1902–1905 гг. В 1904–1905 гг. Михаил Васильевич – одна из ключевых фигур в Общеземской организации.

            Неудивительно, что уже в самом начале XX столетия Челноков в глазах современников представал, как писал ему Е.Н. Трубецкой, «знающим и способным земским деятелем»[5]. И как таковой он хорошо видел, что происходит в стране, и у него вызывал особую тревогу проникающий в деревню «анархизм». Но бурные события начала века тревожили его не меньше и как городского деятеля. Японская война, всеобщая забастовка, «ужасы вооруженного восстания» прервали на время поступательный ход городского хозяйства. «В мирную жизнь городских учреждений, писал Челноков, ворвалась политика и принесла расколы, раздоры, разделы. Закипели страсти»[6]. Во время всеобщей забастовки 1905 г. городская управа почти совсем отстранилась от дела. Создалось подобие исполнительного органа, ее заменяющего, в составе А.И. Гучкова, М.Я. Герценштейна, В.Ф. Малинина, М.В. Челнокова, Н.Н. Щепкина. Этой комиссии удалось кое-что сделать для восстановления порядка, в частности, наладить работу водопровода, что весьма подорвало энергию забастовщиков.

             Челноков активно участвовал «в ворвавшейся» политической борьбе в городской думе, на земско-городских съездах, в начавшемся партийном строительстве. В составе соединенной комиссии он участвует в выработке партийной платформы и подготовке съезда Конституционно-демократической партии. Тогда он вместе с рядом своих единомышленников находил, что главным в деятельности партии должна стать подготовка в Булыгинскую – законосовещательную – думу. Так, уже в период организационного оформления кадетской партии он оказался на ее правом фланге.

Внучка автора знаменитой триады «самодержавие, православие, народность» графиня Е. Уварова, с которой Челнокова связывали узы дружбы, в письме от 1 октября 1905 г. укоряла его, что он становится «ужасно партийным человеком», не жалея сил занимающимся множеством дел, – от «высшей политики» до борьбы с голодом. Действительно, Михаил Васильевич работал не покладая рук (в совещании общественных деятелей по выработке избирательного закона в октябре 1905 г., в Общеземской организации, в органах местного самоуправления). После опубликования Манифеста 17 октября Е. Уварова задает ему вопрос: «Лично Вы удовлетворены ли конституцией или Вы увлечены общим порывом и Вам начинает улыбаться демократическая республика или что-нибудь еще левее?»[7].

Челноков «конституцией» был удовлетворен и в «республиканцы» не рвался. Он верил в лучшее будущее России и считал, что в освободительном движении благородны стремления, порывы и само это дело.

День открытия 1 Государственной думы он считал историческим днем. Ему, как и многим тогда в России, верилось, что созыв Думы – это начало новой эры в истории России. На выборах в Думу он баллотировался от кадетской партии. Однако не прошел: как кадет он был неприемлем для октябристского большинства избирателей московской губернии – предпринимателей и землевладельцев, напуганных эксцессами революции.

Открывшееся народное представительство обратилось в «Думу народного гнева». В этих условиях срывалось сотрудничество власти и общества, и без того настороженно и даже враждебно относившихся друг к другу. Е. Уварова писала Челнокову: «Я боялась, что Общеземская организация не найдет возможным работать с министерством и бросит голод (помощь голодающим – В.Ш.) для протеста. Но, кажется, сейчас вы не собираетесь этого делать, не попробовши работать»[8]. Руководители этой организации и на самом деле, как следует из письма Г.Е. Львова Челнокову, решили не «уходить от работы» – «голодающие без нас будут страдать больше»[9]. Но роспуска Думы многие больше всего опасались из-за того, что не знали «как отнесется к этому народ». Для Челнокова было ясно, что дело идет именно  к роспуску. Е. Уварова в письме к нему от 20 июня 1906 г. высказала предположение, что он после роспуска Думы уйдет в общую политику, будет работать в кадетской партии. Так оно и было. Михаил Васильевич даже пострадал за свое «кадетство»: за его отъезд в Гельсингфорс на съезд партии без разрешения губернатора, а как член губернской земской управы он мог уехать только получив такое разрешение, губернское по земским и городским делам присутствие, куда губернатор внес вопрос от ответственности Челнокова за нарушение закона, объявило ему замечание, на что последовало согласие министра внутренних дел[10]. Среди московских кадетов Челноков был влиятельной фигурой. Они избрали его в губернский комитет партии, затем товарищем председателя этого комитета. Он представлял московскую организацию на 3-м и 4-м съездах, а на 3-м рассматривался как один из кандидатов в ЦК, членом которого он стал годом позже.

Между тем Московская губерния выбрала его во II Государственную думу именно как кадета и благодаря соглашению кадетов с левыми. В Думе он сразу же оказался на виду. Кадеты получили главные посты в Думе: председателя, им был избран Ф.А. Головин, и секретаря, им стал Челноков. В.А. Маклаков, избранный в Думу от Москвы, вспоминал, что личность Челнокова, долголетнего члена губернской управы, гласного городской думы в Москве, «человека исключительно «делового» делала этот выбор очень удачным. При баллотировке шарами он получил больше голосов (379), чем Головин (356)»[11]. А.В. Тыркова, писала о Челнокове той поры: «Его живописная фигура сразу заняла в Таврическом дворце подобающее место. Энергичный, несмотря на сильную хромоту, непоседливый, подвижной, он бродил по огромному зданию, присматриваясь к новой обстановке. На умном, выразительном лице скользила улыбка старого дядьки, которому приходится мириться с тем, что дети все шалят. Он был в кадетской партии с самого ее основания, но свою независимость ревниво охранял. Челноков окончил только городское училище, был самоучкой, но перед своими учеными партийными товарищами не робел. Это был самородок, с умом живым и острым, с редким здравым смыслом, с богатым запасом метких словечек... С кадетами-земцами он был давно дружен. Кадетских профессоров недолюбливал, довольно зло острил над ними на своем выразительном, чистом, без тени книжной порчи русском языке с протяжным московским аканьем. Его раздражало лидерство Милюкова. Он называл его Милюк-паша и держался в стороне от петербургской кадетской группы, где влияние Милюкова чувствовалось особенно сильно. Эта своеобразная отдаленность не помешала партии провести Челнокова на важную должность секретаря Государственной думы. Он был достойным преемником Шаховского, дельный, практичный, способный»[12]. Я.В. Глинка, одиннадцать лет фактически возглавлявший думскую канцелярию, со знанием дела отмечал: «Всем ворочал Челноков. Головин был марионеткой в его руках. Усы кверху а-ля Вильгельм, всегда улыбающийся самодовольный вид. “Подскажите ему”, обращался ко мне Челноков, “чтоб он не сел лужу”»… “Издайте закон”, говорил он мне, если ему надо было сделать распоряжение по канцелярии»[13]. Челноков развил бурную деятельность в качестве секретаря Думы. Причем его желание быть независимым от государственных чиновников в деле управления канцелярией заставляло его ускорить составление ее штатов, которые и были внесены им в Думу всего через месяц после ее открытия. Но II Дума так и не успела их утвердить. Челноков старался и сам подбирать служащих канцелярии. Так, он вызвал в Петербург Н.И. Астрова, имевшего богатый опыт секретарства в московской городской думе.

Михаил Васильевич оставил свой след в истории II Думы и участвуя в переговорах кадетов (П.Б. Струве, В.А. Маклаков, Н.С. Булгаков, М.В. Челноков) со Столыпиным. Эти члены кадетской фракции пытались воздействовать на премьер-министра, чтобы предотвратить роспуск Думы и наладить ее сотрудничество с правительством. В.А. Маклаков видел в Столыпине «не врага нашему делу, а союзника, с которым столковаться возможно»[14]. Как вспоминал Ф.А. Головин, Столыпин искал разговоров с кадетами. По мнению Маклакова, несмотря на то, что сохранить Думу при ее левом партийном составе было трудной задачей и она считалась обреченной с момента избрания, «все-таки Столыпин ее защищал даже тогда, когда этим компрометировал себя в глазах Государя», защищал «долго и упорно». Поэтому Столыпин и обратился к представителям ее наиболее многочисленной фракции и прежде всего к Ф.А. Головину. Головин отослал его к Челнокову. Столыпин встречался и с Маклаковым, беседу с которым закончил оптимистически: «Ну что же? Будем и дальше работать»[15]. О своей беседе со Столыпиным Маклаков рассказал только тем близким единомышленникам, которых во фракции кадетов шутя называли «черносотенными», – Челнокову, Булгакову и Струве. Из этой «четверки» Столыпина чаще других видел Челноков. Он с ним встречался как секретарь Думы. Как человек общительный, мог обо всем разговаривать. Он старался содействовать сближению Столыпина и с другими депутатами, в частности, с Н.В. Тесленко и И.В. Гессеном. Челноков, в отличие от многих деятелей того времени был склонен верить в работоспособность Думы. В конце апреля или в начале мая, когда Челноков повидал Столыпина, он пришел к своим единомышленникам озабоченный: «Столыпин, – рассказывал он своим красочным языком, – помешался на аграрном вопросе». Он сказал Челнокову: «Прежде я только думал, что спасение России в ликвидации общины; теперь я это знаю наверно. Без этого никакая конституция в России пользы не сделает». Челноков прибавлял от себя: «Когда Столыпин наделает своих “черносотенных мужичков”, он будет готов им дать какие угодно права и свободы». В таком толковании взглядов Столыпина, считал Маклаков, была и доля правды. Но Челноков сообщил и другое: «Столыпин встревожен таинственными работами аграрной комиссии, куда представители министерства не приглашались; он боится, что комиссия ему готовит сюрприз. Вдруг она его аграрные законы по 87-й ст. отвергнет?Этого он не допустит. Дума тогда будет распущена». Об этом он заранее и предупреждал Челнокова[16].Челноков склонялся к мнению, что компромисс вполне достижим. Но настроение «его друга», как называл Столыпина в письме к Челнокову Г.Е. Львов, в отношении судьбы Думы переменилось, и, по словам Маклакова, «неожиданно подкралась развязка». Столыпин потребовал у Думы согласия на арест 16 социал-демократов и устранения из нее других 55 членов социал-демократической фракции. Но пока в комиссии Думы шли дебаты о деле социал-демократов не прекращались закулисные переговоры со Столыпиным с целью повлиять на него и спасти Думу. Маклаков, Струве и Булгаков поручили Челнокову устроить их встречу со Столыпиным, который и принял всех в Елагинском дворце поздним вечером 2 июня 1907 г. В ходе беседы с ним выяснилось, что камень преткновения в отношениях Думы и правительства – аграрный вопрос. На нем, по мнению Столыпина, «конфликт неизбежен». Но Столыпин получил уже категорическое требование царя распустить Думу. Челноков осведомился, будет ли он завтра допущен в помещение Думы, – там у него вещи. Столыпин улыбнулся: «Ведь вы же не собираетесь в Выборг. С вами будет все по-хорошему». И он кончил неожиданной любезностью: «Желаю с вами всеми встретиться в 3-й Думе. Мое единственное приятное впечатление от 2-й Думы – это знакомство с вами»[17].

Если II Дума просуществовала всего 103 дня, то III – весь пятилетний срок. Челноков был избран в нее от Москвы. Кадетская фракция и прогрессисты выставили его кандидатуру на избрание в товарищи секретаря Думы. Челноков отказался: не хотел в резко поправевшей Думе (в связи с изменением избирательного закона 3 июня 1907 г.) быть под началом правого секретаря. Прогрессисты сожалели об этом. В качестве помощника секретаря он участвовал бы в Совещании Думы, что облегчило бы борьбу там председателя Думы Н.А. Хомякова с правыми течениями.

В Думе Челноков резко выступил против предложения об учреждении должности начальника думской канцелярии, считая, что бюрократия рвется установить свой контроль над Думой. «Нам нужно, – говорил он, – чтобы и в Государственной думе, и в ее канцелярии, в ее делопроизводстве хозяином была бы Государственная дума. Поэтому все то, что умаляет влияние секретаря Государственной думы на ход распорядка дел в канцелярии, мы, по моему глубокому убеждению, принять ни в коем случае не можем… У нас не должен быть этот директор, а достаточно нам трех заведующих отделами»[18]. Слово Челнокова оказалось решающим – предложение было отвергнуто.

В Думе и вне ее Челноков был близок к прогрессистам. Они постоянно приглашали его на свои собрания. Многих лидеров только складывающейся партии прогрессистов он давно знал лично и, в свою очередь, был авторитетен для них. Известный московский промышленник С.И. Четвериков писал ему еще в январе 1907 г.: «Меня тронула Ваша вера в чистоту и устойчивость моих конституционных убеждений»[19]. Наряду с Четвериковым, А.И. Коноваловым, братьями Рябушинскими и др. прогрессивными предпринимателями он участвует в начавшихся в 1908 г. «экономических беседах» с учеными. Здесь обсуждался широкий круг экономических, социальных и политических вопросов.

Но при всей востребованности его на всероссийском уровне, Челноков продолжал активно работать и в органах местного самоуправления. В условиях поправения московского земства, что выразилось и в избрании председателем губернской управы Н.Ф. Рихтера (при его избрании Челноков демонстративно покинул собрание), даже обсуждение обычных, рутинных вопросов превращалось в настоящие баталии. Губернатору даже казалось, что Челноков «всегда старался внести во всякое собрание агитационный характер и лягнуть администрацию», не щадя и персону губернатора[20].

Столкновения происходили и в городской думе. 2 января 1908 г. состоялись выборы московского городского головы. Баллотировались Н.И. Гучков и Челноков. Выборы прошли в борьбе. Дума разделилась на правую и левую группировки. Н.И. Гучков входил в более консервативную часть думы. Он победил 73 голосами против 65. По деловым качествам Челноков конечно же не уступал Н.И. Гучкову. Его высокопрофессиональная деятельность в различных сферах городского и земского самоуправления яркое тому свидетельство. Он занимался оценкой фабрик и заводов, школьным делом, попечением, вопросами здравоохранения, работал в ревизионной комиссии и т.д. Но доминировавшее тогда в избирательной среде «октябристское» настроение принесло победу Н.И. Гучкову.

 Нелегко приходилось Челнокову и как депутату Государственной думы, члену кадетской фракции. Г.Е. Львов писал ему в конце 1907 г. в Петербург: «Противно брать газеты в руки, до чего отвратительное чувство вызывают вести о поведении правых и умеренных октябристов. Часто вспоминаем Вас и знаем, и сочувствуем тяжелому положению».

Деловая жилка Челнокова проявилась и в Думе. Он был членом многих комиссий: о штате Государственной думы, для приемки Таврического дворца, по городским делам (зам. председателя), финансовой, бюджетной, по местному самоуправлению, о торговле и промышленности, о мерах к охранению древности и других. Выступал докладчиком комиссий: бюджетной, по городским делам. Он подписал законопроекты: «О введении земств в Сибири», «О найме торговых служащих», «О введении в Архангельской губернии местного самоуправления». Челноков вошел и в торгово-промышленную группу, состоявшую из членов Думы и Государственного совета. Из кадетов в ней был только он.

Когда пришло время выборов в IV Думу, в Москве сенсацией стал провал на выборах А.И. Гучкова. Москва, настроение которой изменилось, полевела, предпочла ему Челнокова, который был избран от первой курии 18 октября 1912 г. В Думе он вошел в кадетскую фракцию и представлял ее в ряде комиссий (бюджетной, о торговле и промышленности, по военным и морским делам).

Во фракции разгорелась полемика об участии ее членов в работе комиссии по военно-морским делам. При выборе в нее правооктябристское большинство провалило всех представителей оппозиционных фракций, в том числе и кадетской вместе с ее вождем Милюковым. Единственный кандидат, который допускался в комиссию, был Челноков. Милюков сделал заявление, что в комиссию войдут все представители демократических элементов страны или никто. Но фракция кадетов дала «добро» Челнокову вступить в комиссию от прогрессистов. Милюков, обнаружив «бунт на корабле», пошел ва-банк и отказался от председательства во фракции. Челноков не выдержал этой «психической атаки», – все-таки «погоду» во фракции он не делал и близок ему по правокадетскому духу был лишь В.А. Маклаков.

Подливало масла в огонь и то, что левые кадеты в ЦК стремились вывести из партии Челнокова, Маклакова и Струве, предложив им даже в сентябре 1913 г. создать свою «национально-либеральную партию»[21]. «Челнокову действительно был чужд узкий партийный догматизм и он был способен критически оценить и себя, и свою партию». Храня верность либеральным идеалам, он тем не менее ясно видел политические пороки конституционных демократов: «страшную привычку к словам, к отрицанию, боязнь ответственности, и притом – всегда на первом месте вопрос личной верности доктринальной тактике и программе»[22]. Но, как вспоминал Милюков, Челноков все же в целом шел в русле партийной политики.

В 1913 г. должны были состояться выборы московского городского головы.

 Москва выбрала городским головой Г.Е. Львова. Но власти не утвердили его, как и затем двух других избранными москвичами на этот пост – С.А. Чаплыгина и Л.Л. Катуара. С января 1913 г временно обязанности городского головы исполнял В.Д. Брянский. Только в начале Первой мировой войны власти разрешили провести новые выборы. И теперь москвичи назвали имя М.В. Челнокова.

Он сделал своего рода «дубль»: стал главноуполномоченным Всероссийского союза городов (14 сентября 1914 г.) и городским головой (29 сентября 1914 г.). Уже при выдвижении его кандидатуры в городские головы он открыто заявил, что откажется от партийной деятельности в случае его утверждения. Когда это утверждение стало фактом, Михаил Васильевич объявил о своем выходе из думской фракции, что вызвало взрыв негодования у кадетов. С его стороны последовало разъяснение: отказываясь от партийной деятельности, он не отрекается от своих политических убеждений.

Под влиянием потребностей войны, запросов с мест, требований военного ведомства, Красного Креста и др. деятельность ВСГ (насчитывавшего в своем составе к осени 1917 г. 630 городов из 750 существовавших в России) быстро расширялась. Организация и работа складов, санитарных поездов, врачебно-питательных отрядов, лазаретов, лабораторий, больниц, питательных пунктов, бань, прачечных, дезинфекционных камер, мастерских, помощь беженцам и многое другое – все это было той стихией, в которой Челноков чувствовал себя как рыба в воде.

Во многом благодаря его деловой хватке, энергии и уму ВСГ сыграл огромную роль в деле помощи больным и раненым воинам, в мобилизации военных усилий страны, а Москва с честью выдержала все испытания военного времени. И это при всем том, что власти постоянно чинили препоны работе союза.

Бюрократия, власть часто и вовсе отказывали в ассигнованиях или задерживали их, ставили барьеры в деле помощи беженцам, борьбы с инфекционными заболеваниями и т. д. Челноков весь ушел в практическую работу. Бывший московский городской голова кн. В.М. Голицын в январе 1915 г. отметил в своем дневнике: «Был у Челнокова в Думе – он водворился в моем кабинете… Челноков мне очень понравился: он вошел в роль и приемы очень хороши». И ранее князь писал в дневнике, что «общественные организации действуют превосходно, а московское городское управление блестяще»[23].

В первый год войны Челноков считал, что ВСГ должен быть вне политики и гнал ее из организации. И сам всегда работал не жалея сил: вел заседания, совещания, съезды, «пробивал» ассигнования, вникал во все нюансы многообразной работы союза, поддерживал контакты союза с ВЗС и военно-промышленными комитетами, был ключевой фигурой в Земгоре, участвовал в Особых совещаниях по обороне, выезжал на фронт, встречал иностранные делегации и др.

Чем дольше шла война, тем многообразнее и масштабнее становилась работа ВСГ в тылу и на фронте. На второй год войны, как отражение череды поражений, растущей разрухи и дороговизны, – в него ворвалась политика. По части революционной деятельности союзов Челноков и в эмиграции был того мнения, что «руководители союзов (ВСГ и ВЗС – В.Ш.) ее не вносили, но она врывалась в работу союзов извне и многие из деятелей союзов ее поощряли или во всяком случае с нею не боролись». В частности большой ошибкой он считал «допущение рабочих на съезд» и деятельность бюро труда, а в числе поощрителей этого он указывал на Н.М. Кишкина и на Н.И. Астрова[24]. Так, памятный Челнокову съезд, а правильнее – совещание по экономическим вопросам, связанным с дороговизной и снабжением армии, имел место 11–13 июля 1915 г. Этот «съезд», по определению генерала В.Ф. Джунковского, «далеко уклонился в сторону от прямых своих задач и посвятил большую часть времени на политические темы, до изменения государственного строя включительно». Он писал, что «хотя председатель съезда Челноков отнюдь не являлся сторонником резких выступлений, но противостоять общему, в этом именно направлении, течению не мог: тщетно звонил он и лишал ораторов слова, но его почти никто не слушал; при этих условиях выполнение обязанностей председателя было для него непосильным бременем». Съезд этот, по словам Джунковского, «оставил тягостное впечатление, а меня лично заставил сильно призадуматься, он не предвещал ничего хорошего»[25].

В донесении директора департамента полиции Климовича председателю Совета министров Б.В. Штюрмеру от 26 февраля 1916 г. говорилось, что «Главноуполномоченным Городского союза является московский городской голова Челноков. Хотя недавно он официально вышел из состава кадетской фракции и примкнул к прогрессистам, но в действительности он этим ничуть не освободился от кадетского влияния. Общая атмосфера Союза городов такова, что он бессилен проводить более умеренную политику. Противником умеренной политики и застрельщиком более решительных выступлений со стороны союза является влиятельный член комитета (Главного комитет ВСГ – В.Ш.) гласный Московской городской думы Н.И. Астров. Большим влиянием в комитете пользуется один из членов московского кадетского комитета доктор Кишкин»[26].

Но в действительности Челноков в Союзе городов вовсе не был зиц-председателем или «щепкой», плывущей по воле политических волн, он имел большой авторитет в ВСГ и действовал решительно и в соответствии со своими принципами. На уже упомянутом июльском совещании он шел против митингового течения, хотя звук его председательского колокольчика нередко тонул в речах левых ораторов. На совещании впервые вышли на свет «духи революционного подполья». В их речах, полных неистовой злобы, ненависти и проклятий впервые во всеуслышание прозвучали те угрозы, которые через два года обратились в грозу и бурю, разрушивших старое российское государство. Но все-таки «погоду» на совещании делали либералы. И Челноков всемерно способствовал этому. Еще накануне совещания, в котором предполагалось участие ВСГ, ВЗС, кооперативов и рабочих, в бюро ВСГ произошел конфликт между Челноковым и Астровым из-за характера представительства рабочих на совещании. Астров выступал за созыв рабочих со всей страны, а Челноков только от столиц, причем не больше 1/10 части всех участников. Он считал, что и в этом случае они наскандалить, конечно, могут, но повлиять на направление работы совещания будут бессильны.

В принятой на совещании резолюции впервые было высказано, что страна может победить только при условии, если власть будет в руках правительства, «пользующегося доверием страны». С точки зрения либералов, совещание как бы предупреждало, приподнимало завесу, отделявшую те дни от недалекого будущего. Астрову и в эмиграции казалось, что тогда время еще было, была еще возможность предотвратить грозу. Но это предупреждение и предостережение, как писал Астров, «к сожалению осталось гласом вопиющего в пустыне»[27]. Власти считали ВСГ «опаснейшим явлением политической жизни страны»[28], бастионом кадетской оппозиции, враждебной власти. Правые еще больше сгущали краски: «Челноковы и К0 являются во главе движения и они власть», а не правительство и администрация[29].

Челноков на сентябрьском съезде ВСГ (1915 г.) вел свою умеренную линию. Он не допустил участия в съезде представителей рабочих организаций и съезд поддержал его, отклонил просьбу допустить на съезд левых депутатов Государственной думы (Керенского и Чхеидзе), а его речь, в которой он сказал, что внутреннее состояние России внушает серьезные опасения и если не будут своевременно приняты меры, то армия не одержит победы, была встречена аплодисментами, как и его заключительное слово на съезде. Он говорил, что первое условие победы – возобновление занятий Государственной думой, второе – обновление правительства и третье – сохранение населением самообладания. Эти три условия он предложил положить в основу решений съезда. Съезд подавляющим большинством голосов принял политическую резолюцию, в которой содержалась формула создания правительства, облеченного доверием народа, и отклонил резолюцию, требующую ответственного министерства. В это время А. Наумов (будущий министр), отражая мнение либерального течения в правящих сферах, считал, что «министерские комбинации не могут не сложиться так, что правых, даже наилучших, придется устранять, если даже будет министерство не Шингарева или Гучкова, а останется тот же Щербатов. Для России в XX в. и для нас всех и детей наших эти даже наиболее левые комбинации все же спасение и гарантия, что править будут какие ни есть министры, а не Пугачи и шайки анархистов, отчего на днях нас спасли кадеты, доказавшие свою выдержку и способность к государственности»[30]. Этот съезд, как и проходивший параллельно съезд ВЗС, избрал депутацию к царю, которая должна была чистосердечно высказать ему всю правду, все надежды, все свои печали и упования. Это была последняя попытка вернуть то одушевление, которое охватило российское общество в начале войны, чтобы внести ясность в положение, чтобы «мы или укрепили свои надежды и с новой силой и напряжением вели свою работу во взаимодействии с властью, или… оставили бы несбыточные надежды и искали бы выхода сами, быть может, из положения, которое еще не было безвыходным»[31]. Среди трех избранных в депутацию (М.В. Челноков, П.П. Рябушинский, Н.И. Астров) наибольшее число голосов получил Михаил Васильевич (соответственно за и против: 111 – 22; 97 – 34; 94 – 33)[32].

Но царь не принял депутацию. Ни он, ни царица и мысли не допускали о министерстве доверия или тем паче - об ответственном министерстве. Александра Фёдоровна писала Николаю: «Мы для этого не созрели, и это было бы гибелью России. Мы не конституционная страна и не смеем ею быть. Наш народ для этого необразован и не готов. Слава Богу, наш император самодержец, и должен оставаться таким, как ты это делаешь...»[33]. В либеральной среде высказывалась мысль, что это было «поворотным пунктом в настроении многих общественных кругов». Наступила как бы полоса затишья. Расстройство же страны усиливалось и захватывало новые области народной жизни. Этот развал и действия власти, упорно не желавшей считаться с мнением Государственной думы и общественных организаций, поощряли развитие в стране революционного процесса. Этим временем датируется и начало заметного раздвоения, как в настроениях общественных и в политических организаций, так и в выборе тактик. Общество преследовало не свои интересы, а интересы страны и государства в период величайшего напряжения сил. Отсюда невозможность для либералов молчать, когда «камни вопияли», когда власть своими неудачными мероприятиями дезорганизовывала страну, потеряла всякий авторитет, когда безнадежно падал престиж царского имени, когда жизнь страны обращалась в состояние хаоса, из которого неминуемо должны были вырваться наружу волны анархии. Ходом событий российское общество, организовавшее работу двух союзов – ВСГ и ВЗС, вовлекалось в политическую жизнь и должно было искать выходы из трагически сложившихся обстоятельств.

Искал их и М.В. Челноков. Наряду с рутинной работой в ВСГ и ВЗС он становится одним из руководителей Земгора (Объединённого главного по снабжению армии  комитета Земского и Городского союзов), созданного в июле 1915 г. В следующем месяце он  входит в Прогрессивный блок. 18 августа Московская городская дума единогласно постановила просить монарха об образовании такого правительства, которое пользовалось бы доверием народа. От имени Московской городской думы он шлет телеграмму в поддержку вел. кн. Николая Николаевича, когда Николай II решил сам возглавить армию. Михаил Васильевич  имел постоянные контакты с председателем Государственной думы М.В. Родзянко, с лидерами прогрессивного блока, с министрами и сановниками. Редкий день газеты не упоминают о нем или не пересказывают его речи. В годы войны Челноков стал знаковой фигурой российского либерализма. И правящие верхи, и деятели прогрессивного блока при формировании кабинета министров допускали и участие в нем Челнокова.

Челноков остро чувствует меняющееся настроение страны, рост недовольства населения, предгрозовую атмосферу России. И не может на это не реагировать, – на политику, врывающуюся в деятельность ВСГ извне, он и отвечает «политикой», хотя в начале войны всячески оберегал союз от нее. Вынужденное, против собственной воли обращение к резкой критике власти, выдвижение радикальных требований характерно в этот период даже для многих умеренных либералов и прежде всего для руководителей крупнейших общественных организаций России – ВСГ и ВЗС, аккумулирующих общественную энергию и отражавших настроение страны. Об этом вынужденном переходе к политике Челноков и заявил публично. 12 марта 1916 г., открывая IV съезд ВСГ, на котором присутствовало 210 человек, он привел подробные данные об огромной работе союза на фронте и в тылу и о тех препятствиях, которые она встречает со стороны власти. «Мы не стремились развивать свою деятельность до тех рамок, в какие она вылилась в настоящее время, – говорил Челноков, – в начале мы собирались помогать раненым и только. Но когда мы увидели, что правительство ведет страну к гибели и готовит армии разгром, мы, из инстинкта самосохранения, из инстинкта государственности, того инстинкта, который чужд правительству, принуждены были вмешаться, взять дела в свои руки. Мы не хотели заниматься политикой, но нас заставили сделать и это. Когда мы увидели, что правительство не помогает, а только мешает нам, мы должны были поставить вопрос об удалении этого правительства и замене его таким правительством, которое пользовалось бы доверием народа. Мы в начале верили, что Санкт-Петербург действительно стал Петроградом, но теперь для нас совершенно ясно, что эти господа ровно ничего не забыли и ровно ничему не научились. И с этими господами, следовательно, нам больше говорить не о чем. Ни от одного требования, заявленного нами на нашем сентябрьском съезде, мы теперь не отказываемся, напротив, мы заявляем эти требования более решительно… В настоящее время поддерживаемые всей страной, мы еще раз и в еще более категорической форме должны заявить наши требования об ответственном правительстве, о прощении политических преступлений, об уравнении в правах всех граждан без различия национальностей и вероисповеданий». В департаменте полиции отмечалось, что речь Челнокова была покрыта бурными аплодисментами. Отношение съезда к выдвинутым требованиям определилось совершенно ясно[34].

Челноков безусловно отражал настроение делегатов ВСГ. Это было накопившееся в муниципальной среде настроение цензовых дум, весьма умеренных по своим воззрениям. В составе этих дум прогрессивные, либеральные элементы были в меньшинстве. Однако условия времени, опасность, нависшая над страной, вели к тому, что недавние консерваторы и ретрограды примыкали к либерально и демократически настроенному меньшинству. Политика съездов Союза городов не была самодавлеющей, а производной от их практической работы. Уже на «чужих берегах» некоторые руководители союзов признавали, что эта политика не была осуществлением какой-либо заранее составленной политической, партийной программы. Соратник Челнокова Астров, например, сожалел, что слабой стороной союза было именно то, что он «не имел определенной политической программы, выступая со своими политическими заявлениями лишь от случая к случаю». Ход событий вносил расстройство, предощущение грозящей катастрофы, «заставляя мучительно отыскивать выходы их все усиливающегося хаоса. И в чем были эти выходы никто не знал»[35]. Но общие лозунги у либералов накануне революции, в 1916 г., и у ВСГ в том числе, были: организация страны в целях организации победы и ответственное министерство. В этой двучленной формуле одно острие, «ответственное министерство», было направлено против «безответственной власти», а другое – «организация страны» – против анархии и революции. Но организацию страны понимали по-разному. В общественных кругах одно течение ориентировалось на прогрессивный блок, усваивая его тактику парламентской борьбы, другое – стало «на путь искания соприкосновений и согласованных действий с левыми организациями». В быстром ходе нарастания событий эти два течения «не могли остаться без какого-то завершения или разрешения. На правом пути намечали как его завершение дворцовый переворот, а на левом делали попытки получить влияние и удержать от революционной катастрофы, если б события вызвали ее»[36].

Челноков активно действует прежде всего в русле согласования работы и усилий всех для победы в противовес разъединительным тенденциям правительства. Поездки на фронт в августе 1916 г. придают ему бодрости. На фронт Челноков поехал со своего рода «инспекционной» целью: самому посмотреть, «пощупать», что есть фронт, в чем он нуждается и как удовлетворяются эти нужды Согором и другими общественными организациями. Он побывал в Двинске, Пскове, в других городах и на передовых позициях.

Действительность, видимо, превзошла все его ожидания. Он сообщал жене: «Я очень рад, что был на фронте. Наш Союз на этом фронте работает великолепно, он слился с армией и ей действительно помогает. Борьба с заразными болезнями на нем. Она ведется банями, прачечными, парикмахерскими, бараками, дезинфекционными камерами, истреблением насекомых, чайными, выдачей белья и пр. Очень широко поставлены больницы, склады и пр., и пр. Это все было утешительно. Наш особоуполномоченный Дмитриев очень хорош. Дело кипит в строгом порядке и дисциплине.

Войска буквально несравненны. Солдаты сыты, отлично одеты, в прекрасном настроении. Рожи толстые, красивые. Все очень добры, услужливы, предупредительны. Офицеры производят тоже очень хорошее впечатление. Чувствуется большая уверенность и спокойствие. Всё есть.... К Москве и Союзам отношение везде самое хорошее   Поразительно доверие солдат к офицерам: они смотрят на них, как дети на очень хорошую, добрую учительницу. И какие здоровенные солдаты!

Нет, надежда Гинденбурга на немецкие нервы не оправдается. Наши на фронте крепче. В тылу другое дело. Здесь мы киснем, кляузничаем и пр., и пр.»[37]

           В целом его письмо – это гимн высокому боевому духу армии, ее дисциплине, молодецкому виду и выправке солдат, их вере в отцов-командиров, их нацеленности на победу. Это его общее впечатление совершенно расходится с тем, которое многие десятилетия после войны изображалось в исторической литературе. При описании «назревающего революционного кризиса» исследователи рассматривали тыл и фронт как бы «соответствовавшими» друг другу: в тылу – прогрессирующая разруха, перебои с топливом, казнокрадство, спекуляция, дороговизна, усугубление продовольственного кризиса, рост недовольства населения, революционные и оппозиционные выступления, а в армии – недостаток вооружения, боеприпасов, снаряжения, бездарность командования, тяжелые потери, дезертирство, братания, революционное брожение. Разумеется, не было дыма без огня, – «1914 год» во многом обусловил «1917» и эту связь – войны и революции – фактически признавали все их современники, независимо от своего политического «колера», цвета партийных знамен. Расходились же они в интерпретации связи войны и революции, в оценке степени влияния войны на драматические события в стране.

То же можно сказать и об историках. Диапазон их мнений весьма широк (от: «война породила революцию», до: «революция в России была неизбежна и без этого мирового катаклизма»), но при этом они признают и ослабление боевого духа армии, и стремительно нарастающую дезорганизацию тыла. Однако у Челнокова (и не только у него, но и у либералов подобной умеренной складки) оценка состояния фронта весьма отличается от общепринятой: идиллически рисуются отношения офицеров и солдат, генералитет – вне критики, не усматривается проникновения политики в армейскую среду и т.д. Чем же можно объяснить такую оценку, такое видение фронта?

Эта «завышенная» оценка кроется в эйфории от боевых успехов (прорыв Брусилова), в улучшении дела снабжения армии снаряжением и военными припасами, значительный вклад в которое внесли Земские и Городские союзы. Все это показало возможность победы, «обосновывало» уверенность в ней большей части либеральной общественности, опасавшейся революционных эксцессов.

Во всполохах войны мерцающий недовольством тыл воспринимается как аллегория, как Дамоклов меч над судьбой России. Челноков, собственно, предвосхитил мысль Черчилля о том, что Россия погрузилась в революцию, когда уже была близка победа.

«Тыл» все больше портил «погоду». Именно состояние тыла объясняет метаморфозу в поведении Челнокова, – то, что он не допускал политику в ВСГ, а потом «вдруг» и сам к ней приобщился, стал выступать с оппозиционными заявлениями. Та патриотическая волна, которая захлестнула и либералов в начале войны, вызвала «единение» власти и общества, наложилась и на его умеренно-либеральные взгляды, и на сугубо деловой подход к практике этого единения – всемерному содействию военным усилиям страны. Определяющим был здесь этот деловой подход, обуславливавший резко отрицательное отношение Челнокова к «политике», мешающей практическому делу помощи армии, достижения победы. Даже на втором году войны он говорил: «Или заниматься политикой, или заниматься кроватями»[38]. И забастовки рабочих претили ему в большой мере тем, что они разлаживали механизм городского хозяйства. Он считал, что отношение к войне должно быть главным критерием для всей стратегии и тактики либералов. Работа Городского союза, особенно важная и ценная для армии, по его разумению, должна быть вне политики еще и потому, что ВСГ был на «птичьих правах», – не был юридически оформленной организацией и не имел своей финансовой базы, – средства на ее работу шли из казны. При такой уязвимости его политические амбиции в случае репрессий могли быть гибельными для ВСГ. И вообще выступление либералов на политических подмостках, как полагал Челноков, должно быть очень осторожным, учитывающим реальную обстановку в стране. На его взгляд, лучше вооружиться терпением и ждать, отложить счеты с властью на послевоенное время. Ведь «нельзя поднимать настроение для того, чтобы поднимать». И не только в силу «внутренних причин» ( умеренности ВЗС и ВСГ, их состава и др.), но и внешней: Челноков и раньше, в сентябре 1915 г., в противовес П.П. Рябушинскому и Н.В. Некрасову находил, что «опасно обращение к народу. Рабочие не организованы; принимают наиболее экспансивные предложения. Они прямолинейнее. Мы, получив отказ, замолчим, а они… хотят поддерживать до конца»[39]. Поэтому он пессимистически оценивал попытки А.И. Коновалова навести мосты с представителями рабочих, считая, что затеи Коновалова окончатся ничем. В память Челнокова на всю жизнь врезался 1905 год, – об «огромных массах рабочих, захваченных пропагандой левых партий, и жизни города, которая была вся под впечатлением всеобщей забастовки и ужасов вооруженного восстания», – он вспоминал и в эмиграции[40]. Он понимал: «Раз объявим, что мы против революции, все будут знать, что дальше слов не пойдем»[41]. Если уж не «терпеть и ждать, то действовать постепенно и умеренно: «только после того, как выясниться полная безнадежность всех домогательств ВСГ, следует идти на более решительные шаги в борьбе с властью». Поэтому он и «осаживал» группы левых делегатов экономического совещания, выдвинувших требование ответственного министерства, заведомо, на его взгляд, неприемлемое для власти, взаимоотношения с которой должны строиться на основе компромисса. Когда царь не принял депутацию, Челноков посчитал, что у деятелей союзов отбита всякая почва для протеста.

Но уже в следующие месяцы Челноков усомнился в правильности своей умеренной, компромиссной тактики, считал, что сентябрьским съездам общественных организаций следовало бы принять более решительные, радикальные резолюции. В том, что он вынужденно обратился к политике, тоже сказался его деловой подход, ибо «анархия в стране начиналась сверху»[42]. Против этой анархии, мешавшей работе и приближавшей революционную грозу, и была направлена политическая деятельность Челнокова. История союза, по определению соратников Челнокова, представляет собой картину постоянной борьбы за право на работу, отстаивание этого права и стремление к его расширению, ибо власть систематически противодействовала этой работе.

В отношении к Союзу городов и Земскому союзу в правительственных и правых сферах упорно держалось мнение, что самое существование союзов антагонистично государственной власти, а их работа вторгается в работу органов государственной власти. Отношение настороженности, недоверия и плохо скрываемого недоброжелательства сопровождали работу союзов. Правительственная власть только терпела их в условиях чрезвычайного времени и их огромной работы[43].

В июне 1916 г. у Челнокова вызвало крайнее недовольство решение властей ужесточить процедуру разрешения съездов общественных организаций. Он «был настроен очень воинственно» и готов к политическому, но легальному противодействию этому ужесточению. Общее, «канунное» состояние страны поддерживало его в весьма оппозиционной форме. Он вел настоящую осаду центральных и местных властей, требуя разрешения съездов ВСГ и ВЗС, поддерживал оппозиционные выступления Думы, а его письмо к М.В. Родзянко, в котором говорилось о необходимости создания наконец такого правительства, которое в единении с народом приведет страну к победе, стало широко известно в стране. Он остро чувствовал назревание революции и потому делал все, что от него зависело, чтобы предотвратить ее.

В декабре 1916 г., вечером того дня, когда были разогнаны неразрешенные властями съезды общественных организаций, на квартире Г.Е. Львова собрались Челноков, М.М. Федоров (один из деятелей ВСГ и бывший министр торговли и промышленности), Н.М. Кишкин, Н.И. Астров и представитель городов Кавказа А.М. Хатисов, который так отразил ход собрания в своих неопубликованных воспоминаниях: «Обсуждали положение дел. Совещание длилось почти всю ночь. Князь Львов сообщил, что на фронте – ужас. Армия понимает, что она накануне краха, голода и без снарядов. Многие части требуют удаления царя. Присылают гонцов. Были названы части. При дворе недовольство. 16 вел. князей требуют удаления Распутина. Они подали царю записку. В Думе требуют удаления министров. Все чувствуют необходимость смены формы правления, – корня всех дел. “Ответственное правительство”, – вот спасение». И далее Хатисов продолжает: «К утру и за день все члены съезда дали свое согласие на назначение кн. Львова председателем Совета министров, если будет создано ответственное министерство. Хотели организовать дворцовый переворот. Мне было поручено узнать лично отношение Великого князя Николая Николаевича к этому перевороту и согласен ли он принять корону царя, если совершится переворот? Еще не настало время для полного рассказа об этих разговорах (воспоминания были написаны в 1925 г. – В.Ш.), но скажу лишь, что вел. князь воздержался действовать активно»[44].

Челноков и Львов пытались повлиять на высшую власть, изменить ее гибельный курс и через лорда А. Мильнера, которому обрисовав положение в России, прямо сказали, что вот-вот грянет революция[45]. Челноков с большой симпатией относился к Англии и англичанам еще со времени его визита в эту страну в 1909 г. в составе думской делегации. В 1915 г. он стал одним из отцов-основателей Общества сближения с Англией. Он нередко встречался с послом Великобритании в России Дж. Бьюкененом. По инициативе Челнокова Городская дума назвала его почетным гражданином Москвы. Челнокова знал и английский король, пожаловавший Михаилу Васильевичу за развитие русско-английских отношений титул баронета и знаки ордена Подвязки.

          Но власть осталась глуха ко всем предостережениям общественных деятелей. В начале февраля 1917 г. 19 членов Особого совещания по обороне, и в числе их Челноков, потребовали провести заседание Особого совещания под председательством царя, чтобы обсудить общее положение в стране. Это заседание должно было состояться 27 февраля. Революция пришла раньше, а 27 февраля Челнокову пришлось созвать в городской думе совещание представителей общественности в связи с разразившимися в стране событиями. 2 марта председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко назначил Челнокова комиссаром Москвы. Но им он пробыл лишь до 6 марта. Его собственное положение, по словам Р.Г. Локкарта, становилось невыносимым. Он признался, что не мог надеяться на успех при новых выборах, проводимых теперь на основе всеобщего голосования для каждой городской думы и земства России. Упорствование Львова, говорил он, продлится не дольше моего. «Флегматик, каких мало, он говорил без злобы и предубеждения. Я чувствовал его правду»[46]. В жизнь бурным потоком ворвалась революция с ее демократизацией. Челноков был реалистом. Как «цензовик» и «капиталист» он отказался в это революционное половодье баллотироваться на новый срок в городские головы. В апреле он сдал и полномочия главноуправляющего ВСГ (оставшись членом его Главного комитета). Революция резко изменила общественно-политическое положение Челнокова. Он стал комиссаром Русского музея – назначение, которым он был обязан Ф.А. Головину, Председателю II Государственной думы, а  теперь комиссару бывшего министерства императорского двора. На общей российской арене он сверкнул еще раз как депутат «Предпарламента», заседавшего 7–25 октября в Мариинском дворце, где раньше размещался Государственный совет.

Михаил Васильевич находился в Питере, когда произошла Октябрьская революция. Власти большевиков Челноков не признавал, хотя в бытность его руководителем ВСГ и Земгора в этих организациях работало немало революционеров различного партийного колера (сестра Ленина М.И. Ульянова, Фрунзе, Таратута, Карахан, Войтинский и др.). Вернувшись в Москву он вошел в антибольшевистскую организацию. В Правом центре Челноков состоял вплоть до 1918 г., до отъезда в Одессу вместе с семьей.

Годы гражданской войны он провел сначала на юге России, затем, с 1919 г., – в Югославии. В Белграде он стал одним из создателей Общества славянской взаимности и боролся за «восстановление России». Из Белграда он писал в Екатеринодар Н.И. Астрову 7 июля 1919 г.: «Сущность моего пребывания здесь сводится к попытке использовать в интересах восстановления России всеобщее здесь сознание, что без великой России невозможен мир в Европе. Срединное положение Югославии, возможный ее союз с Чехией, влияние этой силы на Польшу, такие величины, которые заслуживают самого нашего пристального внимания тем более, что большевики и украинцы работают вовсю. Удивительно, как здесь мало знают о том, что такое большевики. Очень многие расположенные к России люди рисовали большевиков как апостолов равенства и справедливости, только немного обостривших процесс превращения России в царство небесное, что и вызывает отрицательное отношение к буржуазии. Мы работаем прежде всего для прочистки голов в отношении большевиков». И Челноков сообщает своему корреспонденту об огромной работе, которую он вел: каждый день во всех белградских газетах появляются заметки и перепечатки о России, устраиваются собрания, совершаются поездки в соседние города, а также в Боснию, Герцеговину, Черногорию, к хорватам и словенцам. К выпуску подготовлены несколько брошюр, впереди – поездки в Прагу и Варшаву. Он считал: «Мы в высшей степени на своем месте». Были у него и просьбы к Н.И. Астрову, в то время человеку, близкому к А.И. Деникину: «Вы не должны забывать, что украинцы и большевики работают вовсю и с огромными деньгами. Необходимо им оказывать противодействие, а для того нужны деньги. В распоряжении посольства должны быть значительные суммы для организации разъездов, печатания, пропаганды. Здесь почва благоприятна и дело того стоит. Надо обеспечить не только настоящее, но и будущее. Скажите нашему министру пропаганды, чтобы сюда прислали несколько талантливых людей, истинных демократов, но без сантиментального флюса на левую сторону… Мое убеждение, что с Парижем лучше говорить из Белграда, чем из Парижа, и этим обстоятельством надо пользоваться»[47].

После поражения белого движения Челноков резко отошел в сторону от всякой политической деятельности и в своих письмах к Н.И. Астрову откровенно высказал свое мнение не только о будущем своих единомышленников и эмиграции, но и о будущем России. Уже 20 мая 1920 г. он писал: «Во всяком случае в них (в событиях, происходивших в России – В.Ш.) не разберутся люди нашего типа, которые все оказались бессильны. Нужны какие-то новые люди, а нам, грешным, следует законом запретить заниматься политикой, ибо в этом отношении все люди конченные. По отношению к себе я установил этот взгляд твердо и буду, пока еще могу работать, искать применения своих сил на других поприщах». А спустя 9 лет он высказался конкретнее: «Все, сообщенное тобой о Париже, подтверждает заключение, к которому я давно пришел: эмиграция активной роли ни в перевороте, ни после него не сыграет. Перемены в России осуществятся лишь тогда, когда подрастет молодое поколение, не познавшее ужасов мировой и гражданской и способное к действию»[48].

Сам он с головой ушел в практическую деятельность (банковское дело, архивы, работа в Союзе городов и т. д.). И в 1931 г. он сообщал Астрову, с которым и в эмиграции сохранял дружеские отношения и вел постоянную переписку: «Курилка – Союз городов жив, хотя и на чужой почве. Не могу сказать с уверенностью, что это дело наше с Брянским, но капля меда нашего есть. Когда мы сюда приехали и Союз городов стал здесь работать, сербы не понимали – что это за Союз городов и приходилось давать пояснения… Союз городов в Югославии осуществлен и программа нашего Союза городов, как мы ее понимали для после войны, здесь проводится почти целиком… (в газетах – В.Ш.) приятно читать, как все умно и хорошо выходит. Это косвенный ответ на ваше печалование о том, что от наших учреждений ничего не останется. Кроме того, и наши учреждения Союза городов здесь целы» (женская гимназия, громадная библиотека, детские сады)[49].

Последние годы жизни Челнокова были тяжелы не только и не столько тем, что дореволюционные зубры досаждали и здесь, в эмиграции, своими нападками, сколько тоской по дочерям, жившим в Париже, и которых он не видел несколько лет, и тяжкою

болезнью, приковавшей его к постели. С 1926 г. он болел туберкулезом позвонков и мог существовать только в лежачем положении. Михаил Васильевич находился в русской больнице в Панчеве (недалеко от Белграда). Там, лежа, он писал своим прекрасным бисерным почерком и там, всего за три месяца до смерти, по просьбе А.И. Гучкова, написал очерк для прочтения в предполагавшемся публичном собрании в память Н.И. Гучкова, скончавшегося 6 января 1935 г. Челноков умер в Панчеве 16 августа 1935 г. от мучительной болезни рака внутренних органов. Собрание памяти Н.И. Гучкова и М.В. Челнокова состоялось 28 ноября 1935 г. в Париже. Тогда же на собрании бывший член Московской городской думы и единомышленник Михаила Васильевича В.Ф. Малинин прочитал этот очерк о Н.И. Гучкове. По словам Малинина, очерк явился как бы лебединой песнью Михаила Васильевича.

Но можно сказать, что это было и его политическое завещание. «У русских, – писал он, – нет гения компромисса, которым так сильны “просвещенные мореплаватели”. Русские забывают, что при столкновении двух сил возможно или средняя линия, спасающая обе силы, или крушение слабейшей, что и для сильнейшей даром не проходит». И он подчеркнул, что история «ясно показывает, как необходимо единение, терпимость к противникам, как гибельны политические разногласия, когда они переходят в раскол и вносят в деловые общественные отношения ненужные обострения, страстность и взаимное непонимание»[50]. И он призывал общественных и политических деятелей помнить об этом.



[1]РГВИА. Ф. 12593. Оп. 1. Д. 438. л. 11.

[2] Струве П.Б. Челноков М.В. и Шипов Д.Н. (Глава из моих воспоминаний) // Новый журнал. Нью-Йорк, 1949. Т. 22. С. 240–245.

[3] Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. М., 1990. С. 182.

[4] ГА РФ. Ф.810. Оп. 1. Д. 464. Л. 42; Д. 651. Л. 9 и др.

[5] ГА РФ. Ф.810. Оп. 1. Д. 368. Л. 1.

[6] ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 539. Л. 8.

[7] ГА РФ. Ф.810. Оп. 1. Д. 379. Л. 22, 23об, 28.

[8] ГФ РФ. Ф. 810. Оп. 1. Д. 379. Л. 34об.

[9] ГФ РФ. Ф. 810. Оп. 1. Д. 237. Л. 30.

[10] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1998. С. 184.

[11] Маклаков В.А. Вторая дума. М., 2006. С. 101.

[12] Тыркова-Вильямс А.В. Воспоминания. То, чего больше не будет. М., 1998. С. 461.

[13] Глинка Я.В. Одиннадцать лет в Государственной думе. М., 2001. С. 47.

[14] Маклаков В.А. Вторая дума… С. 295.

[15] Там же.

[16] Маклаков В.А. Вторая дума… С. 298.

[17] Маклаков В.А. Вторая дума… С. 315–316.

[18] Государственная дума. Третий созыв. Стенографические отчеты. Сессия первая. Ч. 111, 1908, Стлб. 22160.

[19] ГФ РФ. Ф. 810. Оп. 1. Д. 413. Л. 4.

[20] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. С. 548–549.

[21] Вопросы истории. 1999. № 8. С. 7.

[22] Вопросы истории. 2004. № 6. С. 89–90.

[23] ОР РГБ. Ф. 75. П. 31. Л. 118об., 253.

[24] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16. Л. 75.

[25] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 2. С. 591, 597, 606.

[26] ГА РФ. Ф. 627. Оп. 1. Д. 229. Л. 74.

[27] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16. Л. 27; ГАРФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16. Л. 27.

[28] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16. Л. 18об.

[29] ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1032. Л. 1429.

[30] ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1032. Л. 1428.

[31] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16.

[32] Журналы заседаний 3-го съезда Всероссийского союза городов. М., 1915. С. 27.

[33]Переписка Николая и Александры. М.,2013, - С. 264 - 273.

[34] ГА РФ. Ф. 627. Оп. 1. Д. 229. Л. 62–63.

[35] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16. Л. 24, 78.

[36] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16. Л. 80.

 [37]ГА РФ. Ф. 810. Оп.1. Д. 651.Л. 4 - 7.

[38] Гайда Ф.А Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 – весна 1917 г.). М., 2003. С. 175.

[39] Буржуазия накануне Февральской революции. М.; Л, 1927. С. 146–149.

[40] ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 539. Л. 9.

[41] Красный архив. 1932. № 3 (52).

[42] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16. Л. 31.

[43] ГА РФ. Ф. 5913. Д. 16. Оп. 1. Л. 7. На записке черносотенца Н.Н.Тихановича, в которой предлагалось уже сточить правительственный курс, Николай написал: «Во время войны общественные организации трогать нельзя» (Иоффе Г.З. Революция и семья Романовых М.. 2012. С. 20).

[44] ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 524. Л. 24.

[45] Брюс Локкарт Р.Г. История изнутри: мемуары британского агента. М., 1991. С. 151.

[46] Там же. С. 159.

[47] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 794. Л. 4.

[48] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 794. Л. 1, 8.

[49] ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Д. 16. Л. 70–71.

[50] ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 539. Л. 15–18.



В этом разделе

На нашем сайте

Публикуется информация о библиотечном деле

Система Orphus